3 марта исполняется 120 лет писателю Юрию Олеше. В этом же году и другая круглая дата — 95 лет его самому знаменитому произведению, сказке «Три толстяка». Детская книжка про сказочную революцию популярна до сих пор и даже входит в школьную программу.
«Золотая полка — это та, которая заводится исключительно для любимых книг. Я давно мечтаю об этом — завести золотую полку. Это та полка, на которую ставятся только любимые книги. В мечтах мне рисуется именно полка — никак не шкаф, а именно одна полка, один, если можно так выразиться, этаж шкафа».
Юрий Олеша
В конце 1920-х Олеша был фантастически популярен. Только вышел роман «Зависть», который прославил его мгновенно. Затем - пьесы «Строгий юноша» и «Заговор чувств». Чуть позже - маленькая сказка о чудесной кукле наследника Тутти. Это был фурор. Ни одно его произведение больше не имело такого успеха, «Три толстяка» затмили все остальное его творчество.
А я хочу рассказать историю необычной любви, благодаря которой и появилась эта сказка....
Замыслил «Толстяков» Олеша в знаменитом творческом общежитии при московской газете «Гудок» — именно оно, с фанерными перегородками и великолепной акустикой, описано у Ильфа и Петрова в «12 стульях» под названием «Общежитие Бертольда Шварца».
Замыслил «Толстяков» Олеша в знаменитом творческом общежитии при московской газете «Гудок» — именно оно, с фанерными перегородками и великолепной акустикой, описано у Ильфа и Петрова в «12 стульях» под названием «Общежитие Бертольда Шварца».
Работалось легко, и вскоре готовая рукопись была отправлена в издательство. А вот с печатью оказалось сложнее — молодому советскому государству не нужны были сказки. «Толстяки» четыре года пролежали на полках, чудом не затерялись, но в 1928 году все же были напечатаны в издательстве «Земля и Фабрика» тиражом 7000 экземпляров. Украшали книгу иллюстрации самого Мстислава Добужинского, создававшего их в Париже.
Работалось легко, и вскоре готовая рукопись была отправлена в издательство. А вот с печатью оказалось сложнее — молодому советскому государству не нужны были сказки. «Толстяки» четыре года пролежали на полках, чудом не затерялись, но в 1928 году все же были напечатаны в издательстве «Земля и Фабрика» тиражом 7000 экземпляров. Украшали книгу иллюстрации самого Мстислава Добужинского, создававшего их в Париже.
Первое издание было посвящено Валентине Грюнзайд — той самой музе, вдохновившей молодого Олешу. Но прелестная Валя к тому времени уже вышла замуж — к слову, за Евгения Петрова. Оставлять посвящение чужой жене, несмотря на всю терпимость нравов того времени и крепкую дружбу с самим Петровым, было не комильфо. Тем более что у Олеши имелась своя «лав стори» с девушкой по фамилии... Суок. Помните, так звали главную героиню сказки: «Он сказал странное имя, произнес два звука, как будто раскрыл маленькую деревянную круглую коробочку, которая трудно раскрывается: — Суок!»
Первое издание было посвящено Валентине Грюнзайд — той самой музе, вдохновившей молодого Олешу. Но прелестная Валя к тому времени уже вышла замуж — к слову, за Евгения Петрова. Оставлять посвящение чужой жене, несмотря на всю терпимость нравов того времени и крепкую дружбу с самим Петровым, было не комильфо. Тем более что у Олеши имелась своя «лав стори» с девушкой по фамилии... Суок. Помните, так звали главную героиню сказки: «Он сказал странное имя, произнес два звука, как будто раскрыл маленькую деревянную круглую коробочку, которая трудно раскрывается: — Суок!»
Эта история началась в Одессе, где в семье австрийского эмигранта Густава Суока родились и выросли три девочки: Лидия, Ольга и Серафима.
Эта история началась в Одессе, где в семье австрийского эмигранта Густава Суока родились и выросли три девочки: Лидия, Ольга и Серафима.
20-летний Олеша страстно влюбился в младшую и самую красивую — 16-летнюю Симу.
Он называл её «мой дружочек».
Катаев вспоминал об этой паре так:
«Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных».
Практически сразу они стали жить вместе, переехали в Харьков.
Но Сима оказалась, мягко говоря, непостоянной.
Например, известен такой случай. Время было голодное.
Олеша и Катаев (уже известные писатели) ходили по улицам босиком, а для хоть какого-то заработка составляли стихотворные тосты и эпиграммы для чужих праздников.
20-летний Олеша страстно влюбился в младшую и самую красивую — 16-летнюю Симу.
Он называл её «мой дружочек».
Катаев вспоминал об этой паре так:
«Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных».
Практически сразу они стали жить вместе, переехали в Харьков.
Но Сима оказалась, мягко говоря, непостоянной.
Например, известен такой случай. Время было голодное.
Олеша и Катаев (уже известные писатели) ходили по улицам босиком, а для хоть какого-то заработка составляли стихотворные тосты и эпиграммы для чужих праздников.
Однако был у них знакомый бухгалтер по прозвищу «Мак», имевший практически неограниченный доступ к продуктовым карточкам, — он пытался ухаживать за сестрами Суок. Олеша и Сима к тому времени уже жили вместе, а Багрицкий так и вовсе был женат на Лиде.
Но именно Багрицкий придумал скрыть от Мака эти отношения. Серафима (ей было тогда 18) сама подошла к бухгалтеру. Мак на радостях начал угощать всю компанию.
Эти встречи продолжались несколько дней, а потом Дружочек вдруг объявила, что вышла замуж за Мака и уже переехала к нему. Олеша был потрясен предательством. Домой ветреную Симу вернул Катаев.
Однако был у них знакомый бухгалтер по прозвищу «Мак», имевший практически неограниченный доступ к продуктовым карточкам, — он пытался ухаживать за сестрами Суок. Олеша и Сима к тому времени уже жили вместе, а Багрицкий так и вовсе был женат на Лиде.
Но именно Багрицкий придумал скрыть от Мака эти отношения. Серафима (ей было тогда 18) сама подошла к бухгалтеру. Мак на радостях начал угощать всю компанию.
Эти встречи продолжались несколько дней, а потом Дружочек вдруг объявила, что вышла замуж за Мака и уже переехала к нему. Олеша был потрясен предательством. Домой ветреную Симу вернул Катаев.
«Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду. Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время — граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
— Где Дружочек? — грубым голосом спросил я.
— Видите ли... — начал Мак, теребя шнурок пенсне.
— Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите Дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!
— Дружочек! — блеющим голосом позвал Мак, и нос его побелел.
— Я здесь, — сказала Дружочек, появляясь в дверях буржуазно обставленной комнаты. — Здравствуй.
«Дверь открыл сам Мак. Увидев меня, он засуетился и стал теребить бородку, как бы предчувствуя беду. Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время — граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно.
— Где Дружочек? — грубым голосом спросил я.
— Видите ли... — начал Мак, теребя шнурок пенсне.
— Слушайте, Мак, не валяйте дурака, сию же минуту позовите Дружочка. Я вам покажу, как быть в наше время синей бородой! Ну, поворачивайтесь живее!
— Дружочек! — блеющим голосом позвал Мак, и нос его побелел.
— Я здесь, — сказала Дружочек, появляясь в дверях буржуазно обставленной комнаты. — Здравствуй.
— Позвольте... — пробормотал Мак.
— Не позволю, — сказал я.
— Ты меня извини, дорогой, — сказала Дружочек, обращаясь к Маку. — Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю Ключика и должна к нему вернуться.
— Идем, — скомандовал я.
— Подожди, я сейчас возьму вещи.
— Какие вещи? — удивился я. — Ты ушла от Ключика в одном платьице.
— А теперь у меня уже есть вещи. И продукты, — прибавила она, скрылась в плюшевых недрах квартиры и проворно вернулась с двумя свертками. — Прощай, Мак, не сердись на меня, — милым голосом сказала она Маку».
— Позвольте... — пробормотал Мак.
— Не позволю, — сказал я.
— Ты меня извини, дорогой, — сказала Дружочек, обращаясь к Маку. — Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю Ключика и должна к нему вернуться.
— Идем, — скомандовал я.
— Подожди, я сейчас возьму вещи.
— Какие вещи? — удивился я. — Ты ушла от Ключика в одном платьице.
— А теперь у меня уже есть вещи. И продукты, — прибавила она, скрылась в плюшевых недрах квартиры и проворно вернулась с двумя свертками. — Прощай, Мак, не сердись на меня, — милым голосом сказала она Маку».
Нарбут слыл демонической фигурой.
Владимир Нарбут, по кличке Колченогий. Потомственный черниговский дворянин; анархист-эсер, приговоренный к расстрелу, спасенный красной конницей, после чего примкнул к красным; основатель нового литературного течения «акмеизм» – вместе с Ахматовой, Гумилевым и Мандельштамом.
Современники свидетельствуют, что публичные чтения Нарбута напоминали сеансы черной магии:
«Песья звезда, миллиарды лет мед собирающая в свой улей…»
Тираж его книги «Аллилуйя» сожгли по распоряжению Святейшего Синода.
Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд
Нарбут слыл демонической фигурой.
Владимир Нарбут, по кличке Колченогий. Потомственный черниговский дворянин; анархист-эсер, приговоренный к расстрелу, спасенный красной конницей, после чего примкнул к красным; основатель нового литературного течения «акмеизм» – вместе с Ахматовой, Гумилевым и Мандельштамом.
Современники свидетельствуют, что публичные чтения Нарбута напоминали сеансы черной магии:
«Песья звезда, миллиарды лет мед собирающая в свой улей…»
Тираж его книги «Аллилуйя» сожгли по распоряжению Святейшего Синода.
Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд
Она подходит к окну и – опускает тяжелую штору.
«Я могу поручиться, что в этот миг она побледнела», – рассказывал Олеша Катаеву.
Олеша высчитал, когда она дома одна, – и она не устояла перед его любовью.
И вот они уже вдвоем на квартире у Катаева, где живет Олеша.
И опять он, влюбленный, спрашивает, с сияющей улыбкой: «Ты ведь мой, Дружок, мой?»
Она сияет в ответ, гладит, целует его, щебечет, как соскучилась.
Поздним вечером раздается стук в окно – Катаев снимал квартиру на первом этаже. Ее обитатели замирают. Ощущение, что постучалась сама смерть.
Стучавшему не открывают.
Стук повторяется.
Выходит Катаев.
Во дворе – Нарбут. Он просит передать Серафиме Густавовне, что если она сейчас же не покинет Юрия Карловича, он застрелится тут же, во дворе.
И она ушла. На этот раз навсегда. На столе осталась одна ее перчатка.
Жизнь потеряла для Олеши смысл.
Она подходит к окну и – опускает тяжелую штору.
«Я могу поручиться, что в этот миг она побледнела», – рассказывал Олеша Катаеву.
Олеша высчитал, когда она дома одна, – и она не устояла перед его любовью.
И вот они уже вдвоем на квартире у Катаева, где живет Олеша.
И опять он, влюбленный, спрашивает, с сияющей улыбкой: «Ты ведь мой, Дружок, мой?»
Она сияет в ответ, гладит, целует его, щебечет, как соскучилась.
Поздним вечером раздается стук в окно – Катаев снимал квартиру на первом этаже. Ее обитатели замирают. Ощущение, что постучалась сама смерть.
Стучавшему не открывают.
Стук повторяется.
Выходит Катаев.
Во дворе – Нарбут. Он просит передать Серафиме Густавовне, что если она сейчас же не покинет Юрия Карловича, он застрелится тут же, во дворе.
И она ушла. На этот раз навсегда. На столе осталась одна ее перчатка.
Жизнь потеряла для Олеши смысл.
писатель не мог забыть ветреную подругу. Однажды он спросил ее сестру Ольгу: «А вы бы меня не бросили?» Та ответила: «Нет» — и стала ему заботливой и любящей женой. Второе и последнее посвящение «Трех толстяков» — ей.
Однако Серафима осталась на всю жизнь занозой в сердце у Олеши. Да и сам он этого не скрывал: «Вы две половинки моей души» — честно признавался писатель жене, имея в виду и ее сестру.
писатель не мог забыть ветреную подругу. Однажды он спросил ее сестру Ольгу: «А вы бы меня не бросили?» Та ответила: «Нет» — и стала ему заботливой и любящей женой. Второе и последнее посвящение «Трех толстяков» — ей.
Однако Серафима осталась на всю жизнь занозой в сердце у Олеши. Да и сам он этого не скрывал: «Вы две половинки моей души» — честно признавался писатель жене, имея в виду и ее сестру.
Вообще в книге отражено очень много реальных событий, происходивших с самим автором. Например, совсем неспроста сделал он героиню циркачкой. Как вспоминал сам Олеша, в юности он попал на представление бродячего шапито. Молодого человека привлекла златокудрая ловкая девушка-акробатка. Он влюбился с первого взгляда. После выступления подошел к барышне познакомиться, но к своему ужасу обнаружил, что это не девушка, а переодетый парень. Этот случай он описал в повести «Зависть». Не потому ли у девочки Суок есть очень похожий на нее брат?
Вообще в книге отражено очень много реальных событий, происходивших с самим автором. Например, совсем неспроста сделал он героиню циркачкой. Как вспоминал сам Олеша, в юности он попал на представление бродячего шапито. Молодого человека привлекла златокудрая ловкая девушка-акробатка. Он влюбился с первого взгляда. После выступления подошел к барышне познакомиться, но к своему ужасу обнаружил, что это не девушка, а переодетый парень. Этот случай он описал в повести «Зависть». Не потому ли у девочки Суок есть очень похожий на нее брат?
1927 год. Сотрудники редакции «Гудка» в ресторане ВЦСПС. В центре подпер голову Олеша, со стаканом Катаев, между ними Петров. Крайний слева брат Ильфа «Маф», он же «Мифа» и «Миша Рыжий». Вспоминая эпоху, Брюс Локкарт писал, что внешне левая интеллигенция в России больше всего напоминала ему гангстеров периода «сухого закона»
1927 год. Сотрудники редакции «Гудка» в ресторане ВЦСПС. В центре подпер голову Олеша, со стаканом Катаев, между ними Петров. Крайний слева брат Ильфа «Маф», он же «Мифа» и «Миша Рыжий». Вспоминая эпоху, Брюс Локкарт писал, что внешне левая интеллигенция в России больше всего напоминала ему гангстеров периода «сухого закона»
Симочка и Олеша (рядом) на похоронах Маяковского
Лишь гораздо позже Катаев выведет ее в весьма неприглядном виде в книге воспоминаний «Алмазный мой венец». Но сегодня её расчетливость и безразличное отношение к тем, кто был рядом, не могут не поражать.
Ее брак с Нарбутом продлился до 1936 года. А потом его арестовали.
Серафима отправилась на Лубянку.
Но она так боялась повести себя неправильно или сорваться, хлопоча за мужа, что попросила пойти вместе с ней Лиду – спокойную, ровную, надежную. На Лубянке же произошел эксцесс: Сима вела себя идеально, а скандал в коридоре устроила Лида... Расплата была мгновенной. Ее сослали в Караганду. Ирония судьбы: в ссылке она еженедельно ходила отмечаться в местное управление НКВД, расположенное на улице Эдуарда Багрицкого... Лида вернется из ссылки лишь в 1956 году.
Симочка и Олеша (рядом) на похоронах Маяковского
Лишь гораздо позже Катаев выведет ее в весьма неприглядном виде в книге воспоминаний «Алмазный мой венец». Но сегодня её расчетливость и безразличное отношение к тем, кто был рядом, не могут не поражать.
Ее брак с Нарбутом продлился до 1936 года. А потом его арестовали.
Серафима отправилась на Лубянку.
Но она так боялась повести себя неправильно или сорваться, хлопоча за мужа, что попросила пойти вместе с ней Лиду – спокойную, ровную, надежную. На Лубянке же произошел эксцесс: Сима вела себя идеально, а скандал в коридоре устроила Лида... Расплата была мгновенной. Ее сослали в Караганду. Ирония судьбы: в ссылке она еженедельно ходила отмечаться в местное управление НКВД, расположенное на улице Эдуарда Багрицкого... Лида вернется из ссылки лишь в 1956 году.
В 1956-м она вышла замуж за другого классика — Виктора Шкловского, у которого она работала стенографисткой, причем тот ради Симы ушел из семьи.
Серафима и Шкловский
В. Катанян в книге «Прикосновение к идолам» вспоминал:
«Виктор Борисович (Шкловский) был взволнован... У него навернулись слезы, но вдруг:
— Когда Эльза (Триоле) спросила меня, отчего я ушел от жены к Серафиме, я ей объяснил: «Та говорила мне, что я гениальный, а Сима — что я кудрявый».
Олеша же, став классиком русской литературы, перестал писать. В конце жизни он практически спился.
В 1956-м она вышла замуж за другого классика — Виктора Шкловского, у которого она работала стенографисткой, причем тот ради Симы ушел из семьи.
Серафима и Шкловский
В. Катанян в книге «Прикосновение к идолам» вспоминал:
«Виктор Борисович (Шкловский) был взволнован... У него навернулись слезы, но вдруг:
— Когда Эльза (Триоле) спросила меня, отчего я ушел от жены к Серафиме, я ей объяснил: «Та говорила мне, что я гениальный, а Сима — что я кудрявый».
Олеша же, став классиком русской литературы, перестал писать. В конце жизни он практически спился.
Периодически он появлялся в семье Шкловских-Суок.
Виктор Шкловский и Серафима Суок
Обычно Шкловский уходил в кабинет, плотно прикрыв дверь. В другой комнате шел разговор. Громкий голос — Серафимы, тихий — Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную купюру. Сима провожала его, вытирая слезы.
За свою жизнь Юрий Олеша не сказал о Серафиме ни одного грубого слова.
Свою любовь к предавшей его Суок он называл самым прекрасным, что произошло в его жизни.
Периодически он появлялся в семье Шкловских-Суок.
Виктор Шкловский и Серафима Суок
Обычно Шкловский уходил в кабинет, плотно прикрыв дверь. В другой комнате шел разговор. Громкий голос — Серафимы, тихий — Олеши. Минут через пять Олеша выходил в коридор, брезгливо держа в пальцах крупную купюру. Сима провожала его, вытирая слезы.
За свою жизнь Юрий Олеша не сказал о Серафиме ни одного грубого слова.
Свою любовь к предавшей его Суок он называл самым прекрасным, что произошло в его жизни.
Ольга Густавовна никогда не жаловалась. Она любила своего Юрия, даже имя его произнося особым способом. Она была красива, добра и терпелива. И несла свой крест безропотно до последнего дня.
«Она была женщина, Ренуар, сновиденье, она была “завтра”, она была “наверное”, она была “сейчас” и “сейчас, сейчас, подожди”, сейчас…»
«И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом»
Серафима Густавовна Суок похоронена рядом со Шкловским на Новодевичьем.
Там же похоронена Лидия Густавовна Суок-Багрицкая.
И там же – Ольга Густавовна Суок-Олеша. Рядом с мужем и неподалеку от Багрицких.
Ольга Густавовна никогда не жаловалась. Она любила своего Юрия, даже имя его произнося особым способом. Она была красива, добра и терпелива. И несла свой крест безропотно до последнего дня.
«Она была женщина, Ренуар, сновиденье, она была “завтра”, она была “наверное”, она была “сейчас” и “сейчас, сейчас, подожди”, сейчас…»
«И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом»
Серафима Густавовна Суок похоронена рядом со Шкловским на Новодевичьем.
Там же похоронена Лидия Густавовна Суок-Багрицкая.
И там же – Ольга Густавовна Суок-Олеша. Рядом с мужем и неподалеку от Багрицких.
Спонтанные, мучительные записи человека, пытающегося выжить.
Обстановка в стране и в культуре его убивала. Он спивался, как это часто бывает с обладателями сильнейшего интеллекта, называл себя Князем «Националя», нищенствовал, занимал деньги.
Узнав однажды, что существуют разные категории похорон советских писателей, он поинтересовался, по какой категории похоронят его. Сказали - по самой высшей. Олеша на это ответил фразой, вошедшей в историю Дома литераторов: нельзя ли похоронить его по самой низкой категории, а разницу вернуть сейчас?..
Многие мысли не закончены, брошены на полуслове:
«Я представил себя нищим. Очень трудную жизнь представил я себе – жизнь человека, у которого отнято все… Стою на ступенях в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка – «писатель»...»
Спонтанные, мучительные записи человека, пытающегося выжить.
Обстановка в стране и в культуре его убивала. Он спивался, как это часто бывает с обладателями сильнейшего интеллекта, называл себя Князем «Националя», нищенствовал, занимал деньги.
Узнав однажды, что существуют разные категории похорон советских писателей, он поинтересовался, по какой категории похоронят его. Сказали - по самой высшей. Олеша на это ответил фразой, вошедшей в историю Дома литераторов: нельзя ли похоронить его по самой низкой категории, а разницу вернуть сейчас?..
Многие мысли не закончены, брошены на полуслове:
«Я представил себя нищим. Очень трудную жизнь представил я себе – жизнь человека, у которого отнято все… Стою на ступенях в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка – «писатель»...»
Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи гризли! Да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует все, что живет вообще – в траве, в пещерах, среди камней!
Да здравствует мир без меня!
Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи гризли! Да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует все, что живет вообще – в траве, в пещерах, среди камней!
Да здравствует мир без меня!
«Подумать только, среди какого мира живешь, и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное, это не ставить локти на стол!..»
"Прости меня, Суок, - что значит: "Вся жизнь"..."
А мне, почему-то, запомнилось - "Суок, - что значит: "любовь"..."
«Подумать только, среди какого мира живешь, и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное, это не ставить локти на стол!..»
"Прости меня, Суок, - что значит: "Вся жизнь"..."
А мне, почему-то, запомнилось - "Суок, - что значит: "любовь"..."
Однажды поздно ночью Олеша с приятелями возвращался домой и заметил, что в доме писателей в проезде Художественного театра все окна темные. Его возмущению не было предела: «Вы только подумайте: все уже спят! А где же ночное вдохновение? Почему никто не бодрствует, предаваясь творчеству?!»