лапароскопия

Лапароскопия: как это было на самом деле. Опыт пациента.

Здравствуйте. Меня зовут Юля. Мне 39 лет. Почти 40. У меня взрослый сын. Окончил одну из лучших московских школ; без денег и без протекции, с максимальным баллом на отделении поступил в известный вуз на бюджет. Владеет двумя иностранными языками. Высокий, сильный, спортивный. Летом работает в Америке. Познаёт самостоятельную жизнь, учится зарабатывать, путешествует.

У меня любящий и внимательный муж, человек добрый и великодушный.

И мы хотим ребёнка.

В юности всё происходит естественно, и сын дался мне тогда без усилий.

Теперь я лечусь уже несколько лет. Как всегда бывает, в процессе стало ясно, что начать следовало раньше. Обнаружилась куча неприятностей и в репродуктивной сфере, и за её пределами. Постепенно подошли к необходимости проведения лапароскопии. Мой лечащий врач посоветовал обратиться к Инне Викторовне Живинской в ** больницу. Живинская – звезда. Доктор медицинских наук, хирург, дающий мастер-классы по лапароскопии. Молодая (в районе сорока), продвинутая, деловая, оптимистичная.

Приём организован чётко. Предварительная электронная анкета. Всё быстро, по делу. Ждать часами никому не приходится. Правда, на обычном приёме общаешься с врачом тет-а-тет, а здесь ты один, а их трое (врач + ассистенты). Как на экзамене перед комиссией, с той разницей, что экзаменационная комиссия находится перед тобой, а здесь ты сидишь в центре, а врачи вокруг с трёх сторон, 3D такое. Мало того, что вынужден обсуждать деликатнейшие вопросы с незнакомым человеком – так ещё не с одним, а сразу с тремя! Хотя активное участие в беседе принимают только двое – врач и пациент, остальные просто присутствуют. «Жалуйтесь!» - с бодрой улыбкой пригласила Инна Викторовна. Я на секунду смешалась: не люблю жаловаться, да и не на что, вроде… Но что делать. Меня выслушали, посмотрели на УЗИ, высказали предположения по поводу диагноза (лапароскопия – в том числе и прежде всего диагностическая процедура). Объявили стоимость предполагаемой операции (70.000р.), выдали список необходимых
анализов. Поразмыслив день-другой, записалась.

На протяжении всей этой истории главное, что мучило меня – это дефицит информации. Я всё время чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег. Дело не в том, что они (хирургическая бригада, Живинская и её помощники), не говорили со мной – они - по минимуму - говорили. Дело в том, что нам друг друга не понять: мышление хирурга и нехирурга различается кардинально.

Как человек дисциплинированный я взялась за подготовку, не откладывая. Сдала анализы, дождалась результатов. Сильно нервничала из-за того, что всё может сорваться: запись на операцию производится
заранее, анализы годны лишь две недели, должна закончиться менструация, а она всё не наступает, можно ли перенести операцию на пару дней – не ясно, а анализы тем временем могут устареть и т.д. Написала Живинской на почту, которую она дала мне сама. Спросила, нужно ли прислать анализы заранее: они ведь не обязательно идеальны. День, другой, третий – ничего. Позже я поняла, что эту почту она не читает, люди на форуме говорили об этом. За день до операции звонит её помощница: присылайте анализы. Выслала. Тут же выяснилось, что не хватает заключений кардиолога и гепатолога (я носитель
вируса гепатита В, и об этом им было известно с самого начала: до первого приёма заполняется электронная анкета, и врач пользуется ею на приёме). Т.е. как я ни старалась сделать всё своевременно, без аврала, накануне операции пришлось-таки метаться по городу, собирая необходимые бумажки. Люди! Не будьте сдержанными и скромными! Трясите всех, как грушу – вам же будет лучше. Звоните, пишите, стучитесь везде, требуйте внимания – вы заслуживаете его. Мне повезло. Гепатолог дал разрешение, хотя, строго говоря, сначала я должна бы сдать кровь и подождать несколько дней результата…

День операции. Госпитализация с 7.30 до 8.00. Больница на другом конце Москвы. Встала в пять утра. Пить в день операции нельзя, есть нельзя с шести вечера накануне. Приехала в больницу. Дежурная медсестра указала мне палату, из канцелярии покричали, чтобы пришла к ним, как переоденусь. Я бы, конечно, предпочла подписывать бумаги в «гражданской» одежде, ДО того, как окончательно стану пациенткой в халате. Но порядок есть порядок. Паспорт, полис, прописка, кипа бумаг на тему, о чём меня предупредили, и от чего я отказываюсь. Формальности, конечно. Хотя бумажка, что я отказываюсь от помощи психолога, несколько покоробила. Психолога мне никто не предлагал – как же я могу отказаться от того, чего не предлагали? А психолог был ой, как нужен! Я страшно переживала из-за отсутствия ответов на мучившие вопросы. Для справедливости замечу, что врачу, который оформлял документы, в этом месте стало неловко. Но хирургия работает с телом – душа под наркозом!

О наркозе здесь отзываются исключительно как о манне небесной. Смысл такой: не беспокойтесь, женщина! Вас вырубят – ничегошеньки не почувствуете! И почему-то только мне одной трудно свалить всю ответственность на другого (в данном случае, на врача) – отказаться полностью от контроля и участия в том, что касается меня самым непосредственным образом... Видимо, я отщепенец: никто так не думает и не чувствует. И врачи, и пациентки относятся к этому абсолютно равнодушно. Короче, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает…

Слоняюсь по палате. Палата современная, на четыре места. Санузел, оборудованный раковиной, унитазом, биде(!) и душевой кабиной. Большой шкаф-купе, нормальные кровати (боялась советских «гамаков»),
кондиционер, телевизор, на каждой тумбочке сейф. Всё здорово, хотя без телевизора, этого маленького окошка в мусоропровод, было бы намного лучше.

Появляется вкрадчивый тип в наброшенном на плечи халате: «Давайте рассчитаемся». Финдиректор, поняла я. Отдаю конверт (с надписью «Cash» - сын, собираясь в Америку, складывал деньги на поездку, и подписал его; другого конверта в нужный момент не нашлось). Пересчитывает купюры, любезно интересуясь, что я читаю, - и ретируется.

В палате, кроме меня, прооперированная несколько дней назад женщина и молодая девчонка, которая, как и я, ждёт лапароскопии. Нервно болтаем, что скорее бы, поскольку ожидание томительно...

Около одиннадцати операционная сестра - за мной. Снять трусы и лифчик, оставить только рубашку и халат, надеть компрессионные чулки (их, оказывается, надеть надо было давно, но никто не сказал, а я, дура, думала, их после операции надевают).

Поднимаемся в оперблок. Сердце, как сабвуфер. Предлагают подождать у двери операционной, дают чепчик на голову. Через пять минут выходит сестра: оставить халат снаружи и разуться. Расстёгиваю тринадцать изящных пуговок – будете смеяться, но я специально искала халат поофициальнее, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь прилично среди посторонних – кто ж думал, что вот так буду стоять перед медсестрой и расстёгивать пуговки одну за одной…

Вхожу в операционную босиком, в компрессионных чулках, ночной сорочке и чепчике. Поднимаюсь на стол – и меня распинают на нём. Знаете, что такое распятие? – вот это оно. Руки в стороны – привязаны. Ноги согнуты в коленях, бёдра максимально разведены, - привязаны. Рубашка поднята на грудь. Одна из медсестёр шутит: «Все жалуются, что неудобно – надо самой как-нибудь попробовать» - хотя я не жалуюсь, я молчу. В правую руку катетер, через него первый наркоз.

Диалог на операционном столе:

Анестезиолог (умиротворяюще): Сейчас отключитесь, ничего не почувствуете…

Я: Почему-то все говорят о наркозе, как о высшем благе…

Анестезиолог (обиженно): Ну, я Вас не понимаю, девушка… Вы пришли, чтобы Вам сделали операцию…

(Я не возражаю, наркоз уже вяжет меня.) Спрашиваю только: Я успею увидеть Инну Викторовну?

Анестезиолог: Успеете. Хотите что-то спросить?

Я: Нет.

Люди! Леди и джентльмены! Дамы и господа! Я не хочу ничего спросить. Я просто хочу увидеть хоть одно знакомое лицо ДО ТОГО, как меня здесь не станет. Я хочу убедиться хотя бы, что она пришла, что она была здесь. Ведь больше я ничего не могу. Я, блин, распята голая без сознания на этом чёртовом столе, вокруг меня пять-шесть человек, которых я вижу первый и последний раз в жизни. Я сама почти не человек уже - я тело. И таких бессмысленных тел у них здесь десяток за смену – это конвейер. Это нужная работа: они помогают людям, иногда спасают жизни, наверное. Наверное, они помогли и мне. Если так, я благодарна им.

Успела увидеть оптимистичное лицо своего хирурга.

Провал.

Две медсестры теребят меня: перелазь на каталку. Перелажу, но наркоз сильно вяжет волю, не получается двигаться быстро. Сёстры недовольны. Одна не может сдержать раздражения. Она же вечером вкатила мне единственный укол, от которого три недели спустя здоровенный желвак на попе; она же злобно ворчала, когда в палату привезли очередную жертву, а та артачилась; она же ворчала вечером «никто о вас не забыл» и прочее. Знаете этот тип: баба за пятьдесят, остервеневшая в результате жизненных испытаний. Привозят в палату, перелажу на кровать, на живот кладут лёд. Через 20 минут соседка снимает лёд, а мне кажется, что его секунду назад положили: всё время отключаюсь.

Проходит два часа. Живинская говорила, чем раньше встанешь, тем лучше, – но насколько раньше? Пытаюсь сесть в кровати. С ужасом обнаруживаю, что нечто давит снизу на диафрагму с такой силой, что я реально не могу дышать. Лягу – нормально, сажусь – не могу дышать. Через какое-то время меня навещают Инна Викторовна и Татьяна Сергеевна (это её замечательная помощница, она и ассистирует во время операции, и ведёт запись, и контактирует с пациентами по электронной почте). Обе улыбаются, стремятся ободрить, что-то говорят хорошее.

В четыре приходит муж. Встаю, выползаю с ним в коридор. Двигаюсь осторожно, будто хрустальная, скукожившись над собственным животом. Чувствую себя раненым зверем. Только присели – срочно в ванную: вырвало. Страшно давит снизу на желудок, печень и диафрагму. Ощущение, что внутри меня тугой воздушный шар. Если вы читаете этот текст, скорее всего, знаете уже, что во время лапароскопии в брюшную полость накачивают газ, чтобы приподнять стенку брюшины, тем самым создав пространство для обзора и манипуляций. Остатки этого газа мучают потом ещё несколько дней – пожалуй, именно это самое болезненное, внутренности у меня практически не болели, швы тоже. Хотя, говорят, у всех по-разному. Самое удивительное и прекрасное, что физически я вообще страдала мало на всём протяжении этой истории. Но я получила сильнейший стресс в три приёма:

До операции - из-за нервов с анализами и графиком, что я описала в начале; из-за неясности, что меня ждёт, будут ли какие-то манипуляции в больнице перед собственно вмешательством (не было); что конкретно со мной будут делать в процессе операции (это я до конца поняла только спустя три недели, получив на руки эпикриз и разобравшись в нём);

после операции - из-за неотступных мыслей о том, что и каким именно образом со мной делали, пока я была в отключке; из-за жуткой рефлексии на тему, почему меня это всё так убивает, тогда как более легкомысленные подруги по несчастью воспринимают всё это, не печалясь; из-за невозможности обсудить с кем-то, кроме мужа, все эти страсти;

в день выписки – когда оказалось, что всё было хорошо, хорошо… - а теперь – Ап! - всё из рук вон плохо. Инна Викторовна говорила мне раньше: получим гистологию, придёте на выписку, тогда мы садимся, ещё раз всё обсуждаем и намечаем план дальнейшего лечения. И что же? Она выдала мне эпикриз, примерно минуту говорила, после чего спросила, есть ли у меня вопросы. Вопросов не было, поскольку и краткость аудиенции, и то, что я услышала, и необычная неприветливость врача не оставляли возможности что-либо внятное сообразить. Я была ошарашена. На том и расстались. В лифте стала стремительно терять сознание. К счастью, попутчики не дали мне упасть, проводили до стула, охранник любезно предложил воды. Очухалась и пошла. Ну, порыдала чуть-чуть в больничном парке.

Следующие два дня были адом. Казалось бы: операция позади, прошла без осложнений, от болей не страдаю. Но, дорогая, ведь это счастье! А я не чувствую счастья. Со мной говорили так, как говорят с безнадёжным больным. Мы, мол, сделали всё, что могли, больше от нас ничего не зависит. Конечно, этих конкретно слов не было, но воспринималось всё вместе (вербальные и невербальные сообщения) именно так. Тех слов, что были, я и не помню особенно, я в них запуталась. Если всё было «хорошо», а после получения гистологии «плохо», значит, гистология плохая? Тем более говорилось о каких-то доброкачественных клетках… Но вроде в гистологии ужасного нет… Написала помощнице – запуталась ещё больше: она говорит, ничего страшного. Но почему тогда со мной говорили, как с покойником? Почему назначили только физиотерапию? Будто в утешение, знаете, чтобы больной не волновался. При моём диагнозе, вроде бы, назначают уколы гормональные. Ок, возможно, мне они не нужны или не показаны – я не врач, не берусь сама назначение делать. Возможно, мои страхи и сомнения вообще большое заблуждение, но почему тогда меня списывают с корабля современности?

Я поняла, что в хирургии так: в день операции и на следующий день – ты ИХ больной. На тебя обращают внимание, с тобой говорят, тебя оперируют. Следят, чтобы не загнулся после. А когда прошло три недели, и ты пришёл за выпиской, - ты уже чужой, тебя как бы нет, ты не важен. На конвейере другие. Я всё понимаю, пусть теперь помогут другим, пусть ими занимаются, конечно! Но ведь эти другие тоже дойдут до этапа чужих и ненужных.

Всем, кто когда-либо попадал на операционный стол, ясно: врач, в особенности хирург – ПОЛУБОГ для больного. Но почему даже блестящий врач не видит, что человеку плохо? Что необходима хотя бы самая
минимальная психологическая реабилитация: возможно, курс успокоительного, а возможно, просто ещё три минуты внимания?

Нет, господа, не получается лечить отдельно взятое тело: оно принадлежит человеку. А человек страдает. Возможно, причина его страданий лишь нелепое заблуждение, которое легко развеять. Да только некому.

17 июля 2014г.