Мы постоянно судим о других по себе:

— А вот я бы так не сказала и так низко не поступила. И ни за что бы не обула подобные старушечьи туфли. И не согласилась бы жить с таким уродом, переезжая с ним в Тьмутаракань. 

Помню лежала как-то в больнице и никак не выздоравливала. Температура лезла уже из ушей, но все-равно каждое утро вскакивала, пудрила лицо и летела по ступенькам с пятого этажа. Санитарка, толкающая перед собой тележку с больничной бурдой, хваталась за сердце: «Сумасшедшая! На тебе же живого места нет», — но я, придерживая рукой швы, уже кормила госпитальных собак и собирала семена сальвии. А соседка по палате после ерундовой операции стонала с утра и до вечера и ждала мужа, чтобы тот покормил с ложки и помог надеть трусы. Я её осуждала. Смеялась и ничего не хотела знать о низком болевом пороге. 

Мой друг лет десять не общался с мамой. Не приезжал, не звонил, не писал записок своими смешными буквами-букашками. Многие его осуждали: «Как ты можешь! Это же мать! Потом будешь локти кусать» Только я помню, как она его лупила деревянной скалкой по голове за любую провинность. И как ему периодически накладывали швы, а он, будто попка, охотно объяснял, что упал в канализационный люк. Падал он в него раз десять. В семнадцать лет впервые остановил её замахнувшуюся безжалостную руку, и она страшно закричала: «Ты мне больше не сын». Он уехал в чем был, а потом не раз снисходительно слушал, как девушки, выросшие в тепличных условиях, спавшие на перинах и завтракающие круассанами с кактусовым мармеладом, пели ему о сыновнем долге и милосердии. 

Однажды к нам пришли гости. Скромные интеллигентные люди с мальчиком лет семи. Ребенок сидел тихо, прикрыв руками счесанные об асфальт коленки, и вяло ковырялся в котлете и картошке-пюре. А когда заварили чай и поставили вазочку с конфетами, подпрыгнул, словно каучуковый мяч, и стал набивать «Красным маком» свои карманы. Я раздавила его взглядом, чисто таракана, а его мама смущенно наклонилась к моей: 

— Не могу отучить от этой жлобской привычки. Все запасается. Дома у нас не бывает шоколадных конфет. Тут хоть бы на гречку и постное масло хватило. 

Мы не можем почувствовать чужую зубную боль, прожить соседское детство и преодолеть чужой километраж. Понять китайца, считающего оскорблением, если носик заварочного чайника пялится в его грудь, и англичанина, возмущающегося в цирюльне, потому что провод электромашинки коснулся его холеной северной щеки. Кому-то постоянно жарко, а кому-то холодно. Кто-то любит кататься на чертовом колесе, а другой не может пошевелится уже на высоте три метра. Одни читают детективы, а вторые — «Дао дэ дзин». Датчане никогда не посочувствуют жителям Сомали, бездетная женщина — матроне с пятью детьми, сытый — голодному, а зрячий — слепому. У нас есть только собственный опыт, собственное мироощущение и зауженная точка зрения. И было бы благороднее оставлять её все-таки при себе.