У входа в клинику был привязан к дереву дог. Собаки воют по покойнику.И стенания этой четвероногой твари были более чем оправданы... В гинекологической клинике одна за другой прерывались жизни, едва зародившиеся, но обреченные на выскребывание до последней капли крови... Здесь делали аборты. Бывшие девушки и молодые женщины поступали в операционную сплошным потоком. Врачи пожинали плоды слишком знойного лета:
Лето жгучее, лето пьяное, Что ж ты сделало, окаянное...
Печальной была эта жатва... В операционную ввезли очередную пациентку. Ей лет двадцать, чуть больше. В глазах ледяной ужас - первый аборт. Возможно и последний. Кто знает, понесет ли она потом еще? Она приподнимает голову, испуганно озирается и... поправляет смятые локоны. На шее золотая цепочка, в ушах - серьги. О, женщины! Даже на этом скорбном ложе - с обнаженным животом и распяленными на подпорках ногами, они охорашиваются в присутствии мужчин!
Мужчин двое: я, репортер, забившийся в угол операционной, и врач-анестезиолог, рослый бородач в блекло-зеленом халате. Александр Трушкин. Только один его вид - доброго здоровяка - и успокаивает, и обезболивает.
- Ничего, ничего, - поглаживает он плечо пациентки. - Как тебя зовут?
- Наташа...
- Все у нас будет хорошо, Наташа... Все у нас получится.
Все и в самом деле будет хорошо, все получится, потому что операцию ведет хирург-виртуоз Маргарита Михайловна Лобыцына.
- Поближе попочку, поближе ко мне, - просит она съежившуюся женщину. Та с трудом преодолевает инстинкт самосохранения - так хочется держаться подальше от хищного блеска острой стали - и опасливо придвигается... Трушкин вкалывает в вену иглу с обезболивающим препаратом.
- Сейчас у тебя закружится голова, - предупреждает анестезиолог. - Ну как?
- Кружится... -вздыхает Наташа и сжимает веки с такой силой, что топорщатся накрашенные ресницы. Операционное поле - холмик Венеры с подбритым по моде лобком. Маргарита Михайловна быстро и точно вставляет внутрь расширитель с желобком кровостока, затем выверенным за многие годы движением обнажает шейку матки, слегка вытягивая ее щипцами. Сокровенное русло жизни чуть шире бутылочного горлышка; оно конвульсивно сжато. Его нужно разомкнуть. Пальцы хирурга втискивают в устье матки стальной штырь, похожий на слесарный керн. Вытаскивает его и следом другой - на полмиллиметра потолще. Затем еще толще... Шпагоглотательница... Наконец, последний штырь толщиной с палец. Устье разомкнуто. Оно раскрылось не в пароксизме страсти, а как замок под отмычкой, как створки раковины под ножом... Внутрь матки уходят щипчики на длинных стеблях - абортцанги. И сразу же по желобу расширителя потекла в подставленный лоток красная руда жизни, прерванная по воле той, кто ее дает. Трагический парадокс живой материи, научившейся мыслить и вмешиваться в естественный ход природных событий... В дело пошел стальной скребок. Собака за окном голосила премерзко. Жалобный утробный полувой-полуплач сопровождал каждое движение хирурга. Казалось, что это вой самой бессловесной плоти, терзаемой хищной сталью. Звучно хлюпал кровоотсос. Собачий вой и кровяное хлюпанье сливались в единый, леденящий душу звук. Губы Наташи бессвязно шевелились; она слегка постанывала. В изголовье ее железного ложа стояли страх, позор, обида, безденежье, быть может, что-то еще, что привело ее сюда. Однако ничто не могло перевесить комочка несостоявшейся жизни на лотке операционной сестры. Не буду касаться моральной стороны аборта. О ней сказано давно, и споры ведутся не одно столетие. Сегодня речь о мастерстве хирурга, и только. Тем более что Маргарите Лобыцыной большей частью приходится делать операции не по прерыванию жизни, а во спасение ее. Ничего не смысля в хирургии, все равно вижу - работает виртуоз, смелый и мудрый. И еще очень чуткий, ведь выскребывание матки идет на ощупь.
- Мои глаза - на кончиках пальцев, - говорит Маргарита Михайловна. Подушечки ее пальцев чувствительнее, чем у Паганини. Нажмешь чуть сильнее - проколешь, прорвешь стенку матки; недовыскребешь остаток плода - вызовешь воспаление.
- Я стараюсь работать бескровно. Не выношу вида крови...
Несколько неожиданное заявление из уст хирурга. Она видит кровь, ручейки крови, потоки ее каждый день и помногу раз. Но привыкнуть к этому, наверное, действительно невозможно. Крови, когда оперирует Лобыцына, и в самом деле, мало.
В нежном таинстве женского чрева снует сверкающая сталь. Сношение с Князем Гибели. Наташино лицо искажает гримаса муки, страдания... Неужели наркоз перестал действовать?!
- Все в порядке! - кивает мне Трушкин, бывший флотский врач. - Препарат классный. Некоторые во время аборта даже оргазм испытывают... Спросишь сам после операции, что ей снилось.
И спрошу... Отчаянный скулеж дога вынимал душу. Нашли же место, где привязать собаку! Но нервы у здешних медиков - не чета моим. И все-таки врачу больше подобает врачевать, чем прерывать жизнь.
- Ненавижу тех мамаш, которые дотягивают до четвертого-пятого месяца, - вздыхает, не прерывая работы, Маргарита Михайловна. - Плод уже сформировывается, и тогда аборт больше похож на расчлененку, чем на операцию. Когда видишь на своей ладони оттяпанную твоими щипцами ручонку, хочется прирезать эту стервозину, которая вынуждает тебя это делать! А некоторые еще спросят потом: <Кто там был - мальчик или девочка?>...
Я понимаю Лобыцыну. Она не только хирург, но и женщина, мать двоих дочерей, которые тоже уже матери... Прерывание жизни занимает столько же времени, сколько и ее зачатие. Трушкин переваливает безвольное тело Наташи на каталку. Женщина лежит ничком. Кажется, она мертва. Но ритуал отработан до деталей - полотенце между ног, и вперед - в палату. Там очнется.
- Следующая!
Тот же ужас в округленных глазах. Те же вопросы врачей. Те же движения.
Те же звуки: хлюпанье кровоотсоса под визгливый плач собаки...
- Следующая!
Я иду в палату, где уже пришла в себя Наташа. Голубые глаза еще чуть мутны от наркоза.
- Что вам виделось?
- Ой, хорошо было, как в сказке! Какие-то гномики дом строили... Дети танцевали... Она еще вспомнит этих детей. Они ей не раз будут сниться в пустые бездетные годы...
Меня снова зовут в операционную... Собака больше не воет. Где она? Выглядываю в окно. Наташа, одетая не по-больничному - в сапогах, пальто, шапке, - как, уже? так быстро? - отвязывала радостно прыгавшую псину. Они уходили домой. Для всех своих домочадцев Наташа просто гуляла с собакой. Где она была, знает только ее пес. Но он никому ничего не скажет.
Николай Черкашин
Поржала. Гениальная фраза.)))
Вы хоть попытались её подумать? или по-прежнему полное невежество?
Дяденька,вы со своими проповедями не по адресу. Если женщина решила,то она сделает и никакие розовые сопли не помогут.
Дяденька,вы со своими проповедями не по адресу. Если женщина решила,то она сделает и никакие розовые сопли не помогут.
Дяденька,вы со своими проповедями не по адресу. Если женщина решила,то она сделает и никакие розовые сопли не помогут.
и даже если запретят, то все равно делать будут. Проходили такое уже. Кроме высокой смертности женщин больше ничего не будет
Дяденька,вы со своими проповедями не по адресу. Если женщина решила,то она сделает и никакие розовые сопли не помогут.
и даже если запретят, то все равно делать будут. Проходили такое уже. Кроме высокой смертности женщин больше ничего не будет