Репортаж из гинекологической клиники

У входа в клинику был привязан к дереву дог. Собаки воют по покойнику.И стенания этой четвероногой твари были более чем оправданы... В гинекологической клинике одна за другой прерывались жизни, едва зародившиеся, но обреченные на выскребывание до последней капли крови... Здесь делали аборты. Бывшие девушки и молодые женщины поступали в операционную сплошным потоком. Врачи пожинали плоды слишком знойного лета:
Лето жгучее, лето пьяное, Что ж ты сделало, окаянное...
Печальной была эта жатва... В операционную ввезли очередную пациентку. Ей лет двадцать, чуть больше. В глазах ледяной ужас - первый аборт. Возможно и последний. Кто знает, понесет ли она потом еще? Она приподнимает голову, испуганно озирается и... поправляет смятые локоны. На шее золотая цепочка, в ушах - серьги. О, женщины! Даже на этом скорбном ложе - с обнаженным животом и распяленными на подпорках ногами, они охорашиваются в присутствии мужчин!
Мужчин двое: я, репортер, забившийся в угол операционной, и врач-анестезиолог, рослый бородач в блекло-зеленом халате. Александр Трушкин. Только один его вид - доброго здоровяка - и успокаивает, и обезболивает.
- Ничего, ничего, - поглаживает он плечо пациентки. - Как тебя зовут?
- Наташа...
- Все у нас будет хорошо, Наташа... Все у нас получится.
Все и в самом деле будет хорошо, все получится, потому что операцию ведет хирург-виртуоз Маргарита Михайловна Лобыцына.
- Поближе попочку, поближе ко мне, - просит она съежившуюся женщину. Та с трудом преодолевает инстинкт самосохранения - так хочется держаться подальше от хищного блеска острой стали - и опасливо придвигается... Трушкин вкалывает в вену иглу с обезболивающим препаратом.
- Сейчас у тебя закружится голова, - предупреждает анестезиолог. - Ну как?
- Кружится... -вздыхает Наташа и сжимает веки с такой силой, что топорщатся накрашенные ресницы. Операционное поле - холмик Венеры с подбритым по моде лобком. Маргарита Михайловна быстро и точно вставляет внутрь расширитель с желобком кровостока, затем выверенным за многие годы движением обнажает шейку матки, слегка вытягивая ее щипцами. Сокровенное русло жизни чуть шире бутылочного горлышка; оно конвульсивно сжато. Его нужно разомкнуть. Пальцы хирурга втискивают в устье матки стальной штырь, похожий на слесарный керн. Вытаскивает его и следом другой - на полмиллиметра потолще. Затем еще толще... Шпагоглотательница... Наконец, последний штырь толщиной с палец. Устье разомкнуто. Оно раскрылось не в пароксизме страсти, а как замок под отмычкой, как створки раковины под ножом... Внутрь матки уходят щипчики на длинных стеблях - абортцанги. И сразу же по желобу расширителя потекла в подставленный лоток красная руда жизни, прерванная по воле той, кто ее дает. Трагический парадокс живой материи, научившейся мыслить и вмешиваться в естественный ход природных событий... В дело пошел стальной скребок. Собака за окном голосила премерзко. Жалобный утробный полувой-полуплач сопровождал каждое движение хирурга. Казалось, что это вой самой бессловесной плоти, терзаемой хищной сталью. Звучно хлюпал кровоотсос. Собачий вой и кровяное хлюпанье сливались в единый, леденящий душу звук. Губы Наташи бессвязно шевелились; она слегка постанывала. В изголовье ее железного ложа стояли страх, позор, обида, безденежье, быть может, что-то еще, что привело ее сюда. Однако ничто не могло перевесить комочка несостоявшейся жизни на лотке операционной сестры. Не буду касаться моральной стороны аборта. О ней сказано давно, и споры ведутся не одно столетие. Сегодня речь о мастерстве хирурга, и только. Тем более что Маргарите Лобыцыной большей частью приходится делать операции не по прерыванию жизни, а во спасение ее. Ничего не смысля в хирургии, все равно вижу - работает виртуоз, смелый и мудрый. И еще очень чуткий, ведь выскребывание матки идет на ощупь.
- Мои глаза - на кончиках пальцев, - говорит Маргарита Михайловна. Подушечки ее пальцев чувствительнее, чем у Паганини. Нажмешь чуть сильнее - проколешь, прорвешь стенку матки; недовыскребешь остаток плода - вызовешь воспаление.
- Я стараюсь работать бескровно. Не выношу вида крови...
Несколько неожиданное заявление из уст хирурга. Она видит кровь, ручейки крови, потоки ее каждый день и помногу раз. Но привыкнуть к этому, наверное, действительно невозможно. Крови, когда оперирует Лобыцына, и в самом деле, мало.
В нежном таинстве женского чрева снует сверкающая сталь. Сношение с Князем Гибели. Наташино лицо искажает гримаса муки, страдания... Неужели наркоз перестал действовать?!
- Все в порядке! - кивает мне Трушкин, бывший флотский врач. - Препарат классный. Некоторые во время аборта даже оргазм испытывают... Спросишь сам после операции, что ей снилось.
И спрошу... Отчаянный скулеж дога вынимал душу. Нашли же место, где привязать собаку! Но нервы у здешних медиков - не чета моим. И все-таки врачу больше подобает врачевать, чем прерывать жизнь.
- Ненавижу тех мамаш, которые дотягивают до четвертого-пятого месяца, - вздыхает, не прерывая работы, Маргарита Михайловна. - Плод уже сформировывается, и тогда аборт больше похож на расчлененку, чем на операцию. Когда видишь на своей ладони оттяпанную твоими щипцами ручонку, хочется прирезать эту стервозину, которая вынуждает тебя это делать! А некоторые еще спросят потом: <Кто там был - мальчик или девочка?>...
Я понимаю Лобыцыну. Она не только хирург, но и женщина, мать двоих дочерей, которые тоже уже матери... Прерывание жизни занимает столько же времени, сколько и ее зачатие. Трушкин переваливает безвольное тело Наташи на каталку. Женщина лежит ничком. Кажется, она мертва. Но ритуал отработан до деталей - полотенце между ног, и вперед - в палату. Там очнется.
- Следующая!
Тот же ужас в округленных глазах. Те же вопросы врачей. Те же движения.
Те же звуки: хлюпанье кровоотсоса под визгливый плач собаки...
- Следующая!
Я иду в палату, где уже пришла в себя Наташа. Голубые глаза еще чуть мутны от наркоза.
- Что вам виделось?
- Ой, хорошо было, как в сказке! Какие-то гномики дом строили... Дети танцевали... Она еще вспомнит этих детей. Они ей не раз будут сниться в пустые бездетные годы...
Меня снова зовут в операционную... Собака больше не воет. Где она? Выглядываю в окно. Наташа, одетая не по-больничному - в сапогах, пальто, шапке, - как, уже? так быстро? - отвязывала радостно прыгавшую псину. Они уходили домой. Для всех своих домочадцев Наташа просто гуляла с собакой. Где она была, знает только ее пес. Но он никому ничего не скажет.
Николай Черкашин