«Она не боялась быть некрасивой»: коллеги и друзья — о Фаине Раневской

Она не боялась быть старой, некрасивой, смешной, какой угодно. Она добивалась прежде всего эмоционального воздействия на зрителя

В конце жизни она поняла, что по красоте сравнялась со всеми звездами, а по таланту их превзошла

Когда я уходила из ее дома, то проверяла карманы, потому что в каждый карман куртки, которая висела в прихожей, что-то было положено. Какие-то духи, какие-то салфетки. И нужно было это все переложить, потому что это странно — уходить из дома с полными карманами подарков…

Кокетство — одна из прелестей. Вот она и была такой. Она сознавала, что в этом есть обаяние, в этом есть «свободность», а не угрюмость

Она сама завязывала связи, она сама выходила на людей, она сама умела их подчинять себе, она сама строила свою легенду

О Фаине Георгиевне рассказано столько ерунды, приписывается столько невероятных и каких-то даже хулиганских вещей. Все это абсолютная неправда. Она была человеком, как ни странно, даже грустным

Она не терпела серость, не могла общаться с людьми, которые были примитивными, она обожала людей страстных. Это все сформировало ее лабораторию. Она настраивала себя сначала на дискомфорт в работе. Когда все было хорошо, она это не принимала. Когда она злилась, сердилась, когда она начинала работать в отрицательном энергетическом поле, тогда у нее и начинали получаться образы, которые она создавала

Раневская — это какая-то особая планета. Совсем

Иногда я заставала ее за тем, что она раскладывала по конвертам деньги. Я говорила: «Фаина Георгиевна, боже мой, это что такое? Деньги раскладываете по конвертам, это что за игра?» Она говорит, что кто-то ей написал из давних-давних знакомых, кто нуждается в этом, и она раскладывала по конвертам и все отсылала. Это было совершенно для нее органично. Это было так естественно

Бедность необычайная была. Если она была бы в Америке, у нее, конечно, был бы особняк и прислуги десять человек. А здесь была двухкомнатная квартира, паркет, лак стерт, кожаный диван и — что меня поразило — на стенах висели фотографии великих людей. Она их булавкой к обоям прикрепила, и, когда я входил, у меня всегда было впечатление, будто здесь ремонт. Хотя на самом деле в квартире обои отодрали, пусть еще не целиком. И все фотографии были желтые, незастекленные

Она рассказывала, как ее сестра, приехавшая из Парижа, зная, что она такого уровня актриса, спросила: «Фаина, где твои бриллианты?» Она сказала: «У меня нет бриллиантов». Та как-то удивилась. «Ты не понимаешь, у советских актрис бриллиантов нету», — говорит Раневская. И тут пришла к ней Ольга Васильевна Лепешинская, у которой были бриллианты и на руках, и в ушах. Когда она ушла, сестра сказала: «А это кто была у тебя?». «Это прима-балерина Большого театра», — ответила Раневская. «Фаина, я поняла, ты просто плохая артистка», — сказала сестра»

Я ее видел в театре в полпятого или в пять часов дня. Она ходила, заходила на верхний ярус, смотрела на сцену, настраивалась

Она приходила к режиссерам, могла даже ночью прийти. Как-то раз так пришла к режиссеру и сказала: «Мне это непонятно»

К ней было страшно иногда подойти. У меня приятель однажды зашел за кулисы, попытался там по коридорчику пошастать и нарвался на нее. Он этот ее гневный окрик «Кто вы? Что вы здесь делаете?» помнит до сих пор. Он ничего не помнит из театра, он только помнит, как Раневская крикнула, и он влип в стенку. Костюмеры дрожали, гримеры дрожали, любили, обожали, ценили, но понимали, что надо тихо-тихо, нельзя орать в театре Фаины Георгиевны