Почти без изменений приводим историю от Аллы Пугачевой. Рассказ от первого лица.
У входа в палату химиотерапевтического отделения громко хохочут две худенькие девушки в съехавших чуть набок париках. Они только что обменялись телефонами и теперь рассматривают фотографии друга друга на заставке в вотсапе:
— Ого, а ты была длинноволосая блондинка!
— Нифига у тебя брови!
Они меня ужасно веселят, я довольно притопываю ногой и непринужденным движением стаскиваю толстую вязаную шапку, чтобы почесать голову. Девушки улыбаются, и мы уже втроем переходим к обсуждению насущных вещей: говорим об операции, к которой все готовимся, о рецидивах, которых все на самом деле опасаемся.
Честно говоря, я нигде еще не встречала такой концентрации жизнелюбивых и даже вполне себе счастливых людей, как в онкологической больнице. Большинство из них думают, что раз так случилось — значит, зачем-то это нужно (ну а что еще остается?), у многих теперь получается разглядеть счастье рядом, а не клясть свою жизнь и бесконечно долго гнаться за недосягаемым. У одной девушки как-то давно вычитала смешное наблюдение: вот ты живешь себе и каждый раз, когда что-то болит серьезнее, чем обычно, думаешь: «Боже мой, а вдруг это рак!» А теперь ты живешь в новой реальности и когда что-то вдруг начинает болеть, ты думаешь: «А, ну это рак» и завариваешь себе чай.
Удивительно, удивительно, удивительно.
Иногда бывает страшно, особенно в начале пути и на переломных этапах лечения. А еще когда тело начинает меняться под воздействием препаратов.
Я раньше иногда думала, каково это — услышать на приеме у врача: «Вы знаете, у вас рак». Потому что когда моей маме много лет назад сказали о диагнозе бабушки, она разрыдалась. Врач выгонял маму из кабинета, кричал, что это несерьезно и он не может тратить на нее время, ведь за дверью ожидают приема еще десятки людей с таким диагнозом. Как отреагировала бабушка, я не знаю. Но думаю, что примерно так же, как я.
Мы сидели с папой в кабинете перед доктором Царапкиным, он сказал: «Мяу!» Ладно, не так все было, он сказал: «У вас очень агрессивная опухоль». Я сказала: «Ну ок», папа сказал: «Ну ок, понятно». Потом случился какой-то еще предметный разговор, но я его не помню. Помню только, как мы стояли чудесным летним днем с папой у стен поликлиники. Он курил, мы молчали. А потом решили, что все будет нормально, ведь в наше время это почти как аппендицит, только надолго.
Если страшно, нелепые мысли расцветают в голове, как фейерверки в черном небе — бах, бах, хлоп. Поэтому теплой июльской ночью я лежала и думала:
- черт, а если я умру и не успею отдать банку долг, это мои дела и родителей касаться не должно;
- черт, у меня ведь даже еще нет детей, и после меня никого не останется;
- ну а как же родители;
- тут я представляю, как мои несчастные изголодавшиеся два кота с торчащими костями под тонкой кожей жрут черствый хлеб на помойке, а ветер и снег сбивают их с лапок;
- надо завтра оплатить долг по ЖКХ;
- надо перестирать всю одежду и выбросить из дома лишнее, а то подумают, что неряха;
- и посимпатичнее одеваться, даже когда одна ложусь спать, ну на всякий случай.
Ну и много еще чего похожего. Потом это проходит и возвращается все реже, но, наверное, какие-то дела я все равно понемногу делаю для галочки.
Мои соцсети окончательно превратились в вестник с онкологических полей, но так будет не всегда, правда. Если по существу: мне осталось всего два сеанса химиотерапии, последний — 10 декабря. И я перехожу к следующему этапу — операция у меня планируется пока предварительно 26—27 декабря, но я потом все напишу позже, как сама узнаю.
Положительная динамика есть) финансовая помощь пока не нужна. Настроение мирное!
Всех обнимаю крепко.
